Ольга БАБИЙ

 

Мир – добродетель цивилизации,
война – её преступление.
В. Гюго

 

Выражение «гром среди ясного неба», свидетельствующее о чём-то непредвиденном и поразительном, родилось, скорее всего, во время войны, необъявленного вторжения врага. Именно так началась война в июне 1941. Как гром среди ясного неба гремели взрывы и далеко, и близко. Детвора и взрослые жители деревень поначалу выбегали из хат смотреть на огромные гудящие стаи черных птиц, которые, как вороны, летели то на восток, то на запад. Дни сменялись одни за другим, а черные перелеты всё продолжались… И люди утратили к ним дикий первобытный интерес, привыкли.

В местечко Новый Свержань пришла новая администрация. Когда два года назад советские войска шли на запад по Екатерининскому тракту, то из местечек, сел и хуторов сбегался народ. Солдаты раздавали всем желающим осьмушки табаку. Мужики были счастливы! Еще бы, ведь польское правительство строго держало монополию на табак. Полицейские ездили по полям и высматривали, не засеял ли кто-нибудь клочок земли табаком? За такой порыв к удовольствию полагался существенный штраф, половину которого официально получал «стукач». Так что осьмушка табака была почти как выигрыш в лотерею – о ней мечтательно вспоминали даже годы спустя.

 

Новый режим пришел иначе: на мотоциклах с колясками, в касках, с объявлениями на немецком языке, предписывающими чётко и ясно, что можно делать, что – нельзя. В местечке всякого народу хватало, были и такие, кто по-немецки читал. Среди них был и дед Винцесь – он же в молодости частенько на Лейпцигскую ярмарку ездил. Надо заметить, что в Польше благосклоннее относились к носителям немецкого языка, чем белорусского или украинского…

 

По Екатерининскому тракту в первые дни войны пешком на восток уходили из Несвижа, райцентра, семьи военных. Они шли с небольшой поклажей и плакали. Вряд ли хоть одна семья смогла уехать оттуда вглубь страны. Да и затеряться в Белоруссии, на Украине удалось немногим. Именно эти женщины и дети стали первыми узниками фашистских концлагерей и не дожили до конца войны, чтобы выступать на суде свидетелями жестокости нового режима.

 

На второй или третий день войны солдаты в серо-зелёной форме и касках на двух мотоциклах заехали на хутор Тулейко, в Халаимовщину, остановились у колодца, что-то оживленно обсуждая. Из хат стали выходить люди, как принято, навстречу гостям. Но солдаты не обращали на них внимания. Было жарко. Опустив ведро в колодец, солдаты стали раздеваться. Когда они остались «в чем мать родила», женщины кинулись по хатам от стыда, а солдаты как ни в чем ни бывало, прямо у колодца стали обливать друг друга водой из ведра.

 

На следующий день они приехали, чтобы потребовать: «Мильк, яйко, шпик, шпик. Шнель, шнель!» Солдаты разбили палатку в вишневом саду деда Ивана Тулейко, выбрали одного из кабанчиков, зарезали его и потребовали, чтобы бабушка Мария пожарила. Наевшись, завалились спать в палатку. В это время приехал ещё один солдат. Он тоже поел и приказал убрать со стола. А потом стал раскладывать на столе какие-то красивые бумажки. Дети исподтишка наблюдали за ним. И когда солдат то ли расслабившись, то ли залюбовавшись картинками, закинул руки за голову и прикрыл глаза, дети, не сговариваясь, кинулись к столу и схватили по картинке. Солдат вскинул автомат и пустил им вслед очередь. Гришу ранило, но не сильно, по касательной. Он дико вскрикнул, остальные, испугавшись, бросили «добычу» и убежали за пасеку, в огород. Вечером дед
Иван собрал внуков.

 

– Зачем же вы чужие письма схватили?
– А это письма такие были? – удивился кто-то из хлопцев.
– А то ж! Давайте тихо сидите. Эти солдаты не шуткуют. Вон, говорят, в местечке всех евреев выселили из домов и пешком отвели в Столбцы, в гетто. Рассказывают, старая Рывка не захотела
подчиниться – у неё давно ноги болят, ревматизм замучил старую. Так её вытащили на улицу и заставили танцевать под губную гармошку, а когда она, измученная, уселась в пыль, они её расстреляли.
– Как, совсем? – спросил Павлушка.
– Конечно, на смерть! – подтвердил дед.

Законопослушные, миролюбивые евреи, которые десятилетиями жили среди белорусов и поляков, не подвергаясь гонениям и насилию, погромам и унижению, были не готовы к сопротивлению.Они впервые столкнулись с несправедливостью. И потому безмолвно принимали издевательства. За огородом деда Ивана шёл Екатерининский тракт, и детвора, несмотря на предупреждения и запреты старших, бегала туда смотреть на происходящее.

 

Лежа животом в огородной меже, под прикрытием высокой картофельной ботвы, шестилетний Павлушка наблюдал, как три вооруженных солдата гнали целую колонну евреев. По ту сторону
тракта был густой лес. Но никто из колонны не бежал туда, никто не пытался вырвать автомат у солдата: все, мужчины и женщины, старики и подростки, покорно шли на смерть в братские могилы Столбцов и Нового Свержаня. Люди знали о массовых расстрелах, и потому еврейских детей брали к себе белорусские и украинские семьи. Они рисковали жизнью всей семьи во имя еврейских детей, но рисковали – такой у них характер. А евреи соглашались со своей участью. «Почему? – думал Павлушка. – Я никогда унижения такого терпеть не буду, пусть лучше убьют». Чернявых кудрявых
мальчиков и девочек в белорусских семьях брили налысо, а когда являлись солдаты, прятали подальше. Потом еврейских детей в первую очередь переправляли в партизанские отряды. Там, у партизан, в далеких от дорог лесных селах, был советская власть: дети росли как в интернате, на полном обеспечении взрослых, учились в школах, читали книжки.

 

Первая военная зима была особенно страшной для белорусских сельчан. Их грабили и избивали днём и ночью. Днем – солдаты, а ночью – люди из леса. Это ещё не были партизаны. Это были те, кто по разным причинам не мог жить легально при новом режиме. У крестьян отбирали продукты и одежду. Сопротивление одним и другим не обещало долгой и безмятежной жизни.

Поэтому прятали всё, что можно спрятать. Желательно, чтобы дети не видели, куда. Взрослый всегда поймёт, что ребенок скрывает. Пытать станет. Мало того, что добро заберёт, ещё и ребёнка может искалечить.

 

Оккупация переживалась народом больно. Каждый день человек ожидал чего-то страшного, трагичного. И оно случалось. Расслабления не наступало. В город и местечко старались ходить и ездить пореже, потому что там ежедневно проводились облавы. Всех, кого схватили, проверяли и сортировали: то выбирали только юношей старше 14 лет, то девушек старше 16 лет, то мужчин моложе 60, то женщин моложе 50. Так что каждый поход в город был своего рода «русской рулеткой»: не известно, на кого в этот день была объявлена охота у нового режима. В одну из таких облав попала 16-летняя внучка деда Винцеся Елена. Её угнали в Германию. Там она 3 года была узником концлагеря в Шербурге. Родные о её судьбе узнали только после войны.

 

Вдоль дороги Брест – Москва строились укрепления – земляные валы, которые по идее немецких экспертов должны были защитить стратегический объект от угрозы нападения и диверсии. Ежедневно взвод немецких солдат являлся в деревню. Людей выгоняли из хат и гнали на строительство укреплений. Однажды дед Винцесь, которому было уже за семьдесят, не подчинился приказу, потому, что окучивал картошку. Хотел схитрить. Думает, сделаю вид, что не слышу, они покликают, да отстанут. Но не на того расчет был у старика! Немецкий солдат вскинул автомат и дал очередь. Дед поднял голову, посмотрел в его сторону и хотел остаться в борозде. Но солдат вновь вскинул автомат. Благо, рука старосты-белоруса успела наклонить ствол, и автоматная очередь прошила землю у ног Винцеся. «Видно, вторую зиму тоже будем впроголодь жить», –подумал старик и, подхватив тяпку, пошел в строй.

 

Не думали люди, что новый режим долго продержится, потому как жить подобным образом невозможно. Разве перетерпеть какое-то время…

 

На третью зиму оккупанты, кажется, стали понимать временность своего пребывания в Белоруссии. Они вели себя гораздо скромнее и осторожнее, чем в первые годы пребывания, но от облав и расстрелов, однако, не отказались. Дети, как всегда, остро чувствуя слабые стороны в поведении взрослых, любили играть в «партизаны». Правда, от взрослых получали «за заслуги» – не медаль, а ремня. Но все равно играли.

 

После дождя песчаной полосой, что отделяла сад деда Винцеся от леса, солдаты пользовались как дорогой. Это нравилось им, потому что следы проезжавшей техники на мокром песке хорошо просматривались, кроем того, своеобразной защитой от партизан были и жители деревни – в случае чего их расстреливали в качестве заложников. На «военный приём» немецких солдат обратили внимание дети. Однажды восьмилетний Павлушка со своим дружком Васькой, играя в «партизан», еловыми ветками нарушили рисунок следов протектора на дороге. Очередным мотоциклистам это, естественно, показалось подозрительным. Они остановились и стали бросать гранаты с целой чекой на дорогу, как камнем провоцируя взрыв «замаскированной мины». А хлопцы из огорода наблюдали за происходящим и тихонько, в кулачок, прыскали от смеха. Конечно, удостоверившись, что мины нет, солдаты уехали.

Мальчишки подобрали одну из гранат, закатившуюся в картофельную ботву, и спрятали её в «скрадок». У каждого уважающего себя мальчишки военного времени был такой «арсенал». Кое-что осталось даже после ухода гитлеровцев.

 

Дети войны, в отличие от мирных детей, умеют хранить тайну и шутить в опасных ситуациях, умеют верить в высшую справедливость и рисковать. А ещё они не терпят унижения и при этом ценят жизнь как высшее благо, данное человеку Создателем. Когда люди долго живут с сознанием неизбежности смерти, они становятся человечнее – добрее, безмятежнее и щедрее.